БГ снова был здесь

И второй приезд Бориса Гребенщикова в Троицк стал событием. Снова, как и весной 2000 года, все билеты были распроданы задолго до дня выступления, несмотря на рекордные для Троицка, хотя и умеренные по московским стандартам, цены. Возможно, аудитория в итоге оказалась чуть меньше, чем 6 лет назад (тогда зрители стояли в проходах гуще), зато людей на сцене определённо прибавилось. На этот раз «Аквариум» выступил полным составом и в электричестве. Помимо старых хитов в программу вошли песни с самого свежего альбома группы — «Русский беспечный бродяга». А незадолго до выхода на сцену Б.Г. дал интервью нашей газете.

— Цитата из книжки Гришковца: «Чем хуже, захолустнее и безрадостнее город, тем чаще спрашивают приезжего: «Ну как вам у нас? А вы попробуйте нашу капустку, у нас её особенным способом солят»». И т.д. Сколько раз вам сегодня уже задали этот вопрос?

— Ни разу, в основном мы общались о духовном. Вообще-то, по моим наблюдениям, это в столицах больше говорят о капусте, в том числе и в переносном смысле, а в провинции — чаще о более высоких материях.

— Остались ли у вас какие­-то воспоминания о предыдущем приезде в Троицк?

— Нет, я только помню, что уже был здесь.

— Однажды вас спросили, почему «Аквариум» редко играет в Питере. Вы ответили: мол, городов много, хотим выступить везде. Понятно, что в ваших ответах доля шутки часто процентов девяносто, но всё-таки: ваши разъезды по стране — это необходимость, возможность заработать, или для души, из любви к путешествиям?

— Чтобы заработать, никуда из столиц выезжать не надо. Надо просто играть на корпоративных вечеринках — заработаешь гораздо больше.

— А, кстати, вы знакомы с Гришковцом? Песня «Человек из Кемерово» — это не про него?

— Я знаю, кто это и чем он занимается, но не помню, чтобы нас друг другу представляли. Я уже слышал несколько гипотез, о ком эта песня. Но никого конкретного я не имел в виду.

— Когда в телевизоре у вас берут интервью, вы часто выглядите скучающим человеком, общающимся с журналистом по необходимости. А с кем общаетесь с удовольствием?

— У меня есть круг друзей, среди них и знаменитые люди, и неизвестные, но я не хочу называть их по именам: вдруг они этого не хотят.

— А из тех, с кем расстались, кого-то сейчас не хватает?

— Нет. Я удивительно самодостаточный в этом смысле человек. Кого Бог мне посылает, с теми и хорошо.

— Сергей Соловьев снимает «Ассу­-2». Вас не приглашал снова поучаствовать?

— Он мне рассказывал про этот фильм. Я думаю, мне там не место. Я думаю, да и с точки зрения Сережи, та «Асса» была про одно, а эта — совершенно про другое. Судя по описанию фильма, я не хотел бы в таком участвовать, немножко не мой мир.

— Соловьев в интервью «МК» рассказывал про «Ассу-­2» примерно в таком ключе: в первом фильме, 20 лет назад, мы призывали к переменам, а сейчас хочу показать, что из всего этого получилось. А на ваш взгляд, что получилось — в музыке, в жизни?

— Если быть до конца откровенным, я считаю, что получилось именно то, что должно быть. Потому что все ситуации развиваются, переходят дальше, дальше. Это блестяще описано в древнекитайской книжке «И Цзин», в которой ситуации меняются и переходят одна в другую. Я не вижу ничего плохого в том, как всё развивается сейчас. Последние года два-­три мне начинает даже нравиться то, что происходит. Поскольку в моей области, то есть в музыке, все время что­-то да случается.

— В интервью «Троицкому варианту» в 2000 году вы говорили: какой я буржуа, у меня материальных проблем куча, мне гитару пришлось продать, чтобы записать альбом. За эти шесть лет с материальной точки зрения жизнь улучшилась?

— В принципе да, безусловно. Мне сейчас, чтобы альбом записать, гитару продавать не надо. Даже пара гитар лежит, которые я не использую.

— Можно продать.

— Нет. А вдруг они понадобятся. Нет. Ситуация стала лучше.

— На вашем сайте наткнулся на райдер, и вспомнилась песня «Игра наверняка»: «Мы стали респектабельными, мы стали большими». Райдер — это как бы обязательства принимающей стороны перед артистом. А каковы ваши обязательства перед зрителями и принимающей стороной?

— Те, кто нас приглашает, понимают, что приглашают именно «Аквариум». Не «Скорпионз», не Филиппа Киркорова. Мы делаем именно то, что мы делаем. Мы, как еж, не можем делать ничего другого. Мы такие, какие мы есть.

— А что вы гарантируете зрителям, которые приходят на концерт?

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Вы можете спеть две песни, сказать: «Сегодня что­то не идет», — и уйти?

— Ну, такого за последние тридцать три года я не припомню.

— На прошлом концерте случился небывалый аншлаг, люди стояли в проходах. В Троицке только два человека собирали сверхполный зал — Горбачев и вы. Вы случайно с ним не знакомы?

— Нет, мы не знакомы. Но у нас есть общие знакомые.

— А какое-­то личное отношение есть к Михал Сергеичу?

— Поскольку я хорошо помню восьмидесятые годы, то могу сказать, что жизнь в России стала лучше. Поэтому я ему сердечно обязан тем, что он принял в этом посильное участие. Несколько стен он разрушил.

— А с Путиным общались? Орден он вам вручал?

— Не общался. Орден передала Валентина Матвиенко.

— В Кремль не ходили?

— Ходил, но по своим делам.

— В смысле — на экскурсию? Или общаться с чиновниками?

— Мы несколько раз общались с Сурковым.

— Сейчас, спустя время, можете сказать, о чем говорили?

— Я с самого начала говорил. А те, кто писал об этом, к сожалению, со­врали. Информация о встрече Суркова с музыкантами пришла от двух крупных современных менеджеров, которые отчаянно пытались показать всему свету, что их принимают в Кремле. Что они очень важные люди.

— То есть вы там были не один?

— Нас было человек пятнадцать. Но это происходило не в Кремле, а в московском ресторане. Разница между рестораном и Кремлем, по­-моему, для всех, кроме этих двух менеджеров, очевидна. Речь не шла о том, чтобы ангажировать группу к социальным действиям и пению на баррикадах. Говорили о том, что, с моей точки зрения, с точки зрения Суркова и с точки зрения любого нормального человека, на телевидении и радио не так много сейчас того, что можно смотреть и слушать. У меня есть программа на радио «Россия». Идет давно, я ею доволен, и слушатели, судя по всему, довольны тоже. Идея Суркова заключалась в том, что, если бы наши музыканты захотели, они могли бы тоже взять себе час в неделю и чуть-чуть разнообразить радио и телевидение. С моей точки зрения, это было бы благородно. Но, к сожалению, никто из музыкантов на это не отреагировал.

— Власть предлагала телевидение для рокеров?

— Не власть. Сурков не является властью. Сурков является человеком, занимающим высокий административный пост. Но, собственно власти у него нет, он не может заставить телеканал начать передавать что-то хорошее. Это не в его силах.

— Но если Сурков попросит Путина, а Путин попросит телекомпанию...

— Она попросит что-­то в ответ.

— Если телекомпания много по­просит, её хозяин поедет отдыхать куда-нибудь к Ходорковскому.

— Нет. Думаю, всё не так просто. У нас время достаточно капиталистическое, и на любые просьбы надо чем-­то отвечать. И Сурков это прекрасно понимает. Речь шла о телеканале «Культура», о чем-то еще, где Земфира, или Бутусов, или «Сплин», или кто-­то другой, могли бы получить час, чтобы показывать то, что им интересно. Я бы это смотрел. Но, к сожалению, они все заняты своими делами. Так что встреча прошла не на ура. Рокеры били себя в грудь и кричали: а) мы независимы, б) сколько нам за это заплатят. Вот полное содержание двухчасового разговора.

— По иронии судьбы, следующий заготовленный вопрос был как раз на эту тему. Ещё одна цитата из «Игры наверняка»: «Мы взяты в телевизор, мы — пристойная вещь». Сейчас весь рок из телевизора изгнан. Рокеры появляются, но как персонажи светской хроники. А постоянной рок­передачи, какие были раньше, нет и в помине.

— Я думаю это потому, что не стало рока. Это понятие изжило себя лет двадцать назад. Когда у нас кричат: «Рок, рок, рок!» — это то же самое, что возобновлять династию Романовых. Можно, но, мне кажется, уже поздновато. Давным­-давно появилась другая музыка. Несколько десятков лет как. И все нормальные люди слушают ее. А рок — это удел хронически отставших от жизни, хронически не желающих признать, что есть сегодняшний день.

— Как тогда называется музыка, которой вы занимаетесь?

— Она никак не называется, просто музыка.

— Вы можете назвать имена людей, хронически отставших от жизни и продолжающих играть русский рок?

— Нет, но предполагаю, что они есть.

— Шевчук?

— Я его очень давно не слышал. Я его весьма уважаю как человека, как творца, но я, честно говоря, не знаю, как он называет то, что он делает.

— И тем не менее таких передач, где люди играют другую музыку, не такую, как Дима Билан, нет. А было бы интересно наших современных музыкантов послушать.

— На самом деле хорошо было бы, если бы была передача, которая показывала такие, задумчивые группы. Дибров пытается делать что­то в таком духе, но его передача идет в три часа ночи. Если бы что-­то такое шло в прайм­тайм, может, было бы лучше. Я думаю, интересных групп у нас тысячи, хороших пока еще нет.

— Возвращаясь к награждению... В Кремль вас, что ли, не приглашали?

— Неа. Все произошло на сцене Большого концертного зала «Октябрьский», во время нашего концерта.

— Вышла Матвиенко и вручила? Как вы к этому отнеслись?

— Поскольку меня проинформировали об этом месяцев за шесть, был готов.

— Как-то на концерте, транслировавшемся по ЦТ, вы были в штанах, густо исписанных словом «fuck», и оператор все время старался показывать вас выше пояса...

— Хоть что­-то, но я все­таки могу!

— На награждение не эти же штаны надели?

— Признаться, я не помню, в каких был штанах.

— Отвечая на один из вопросов на своём сайте, вы сказали, что дом — это место, где хранятся книги и музыка и учатся дети. Где это место сейчас?

— Все там же, на Невском.

— А есть ещё дети, которые учатся?

— Дочка заканчивает школу, сейчас сдает экзамены.

— Чем будет заниматься дальше?

— Собирается поступать в институт, на живопись и дизайн.

— Вы живете в том же знаменитом доме, где был исписан весь подъезд и на лестницах жили фанаты?

— Нет, то была мансарда служебной жилплощади, и оттуда я съехал в 1988 году. Сейчас в моём подъезде компании не собираются, и стены не исписаны.

— Это признак чего?

— Это признак того, что люди стали более тактичными.

— Или замок кодовый на двери?

— И замок есть. Знаете, довольно неприятно, когда люди все время сидят на лестнице. Это и мне мешает, и соседям. Теперь появились клубы, на лестнице сидеть не обязательно.

— Клубы многим не по карману.

— В Петербурге они не такие дорогие.

— Для меня «Аквариум» примерно такой же символ Питера, как «Аврора»...

— Только мы передвигаемся больше.

— Еще ни разу не побывав там, я любил этот город благодаря песням «Аквариума».

— Спасибо.

— Так вот. Что у вас там творится? Культурная столица, мы ею гордились, а сейчас там убивают иностранцев чуть ли не каждую неделю. Что произошло?

— Петербург всегда был неоднозначный город, достаточно Гоголя почитать, чтобы в этом убедиться. Много чего произошло. Город постепенно становится лучше, но нужен кто­то типа Лужкова, чтобы реально его сдвинуть с мертвой точки. Матвиенко пытается делать что может, но пока у нее не очень получается. Весь город был в разрухе семьдесят лет. Требуются огромные вложения, чтобы хотя бы дороги сделать.

— Когда-то во «Взгляде» был сюжет из Воронежа, где аквариумисты разбирались с гопниками.

— Наоборот, гопники с аквариумистами.

— Ну да. Казалось бы, Питер — город аквариумистов, а получается, что гопников...

— Скинхедов очень много.

— Больше, чем в Москве?

— Я не знаю. Я знаю, что у нас там неблагополучно.

— На сегодняшний день «Аквариум» — это кто?

— «Аквариум» — шесть человек на сцене и еще несколько обеспечивающих свет, звук и все остальное. Игорь Тимофеев играет на гитаре, флейте, саксофоне, дудуке, кларнете и на всем остальном. Перед тем как бросить саксофон и начать играть у нас на гитаре, он считался лучшим молодым саксофонистом России. Наш перкуссионист Олег Шар с нами уже почти десять лет. На басу играет Андрей Светлов. В принципе он живет в Париже, но на гастроли приезжает к нам. Фантастический басист. На клавишах, как всегда, Борис Рубекин. Андрей Суротдинов — на скрипке, тоже как всегда. И я.

— Получается, с 2000 года осталось три человека. По сравнению, скажем, с «Машиной времени» текучесть кадров в «Аквариуме» немаленькая. Вы, наверное, скажете, что текучесть — это из­-за названия.

— Нет. Просто получается так, что в группе играют те люди, которым в данный момент это интересно.

— А почему уходят?

— По разным причинам. Олег Сакмаров ушел потому, что хотел попробовать себя в гораздо большей свободе, чем у нас. Был у Бутусова, а потом начал петь свои песни. Алик Потапкин, наш блестящий барабанщик, сказал, что он больше уже ничего не может сделать, всё, что мог, сделал. Теперь играет с Настей, честь ему и хвала.

— Выжали все соки и отпустили?

— Да, у нас жуткая потогонная система.

— Жалеете о чьём­-то уходе? Может, с кем­-то недореализовали чего­то?

— Нет. Все, на что человека хватает, мы изымаем.

— А как набираете новых людей? Кто этим занимается — вы или продюсер?

— А мы не набираем. Пока не появился Светлов, я думал, что будем играть без баса. Но он появился и был так хорош, что мы сделали ему предложение и он не смог отказаться.

— Откуда он появился?

— Приехал в Питер играть на джазовом фестивале. Зашел к нам. Мы записывали какую­-то песню, и нам отчаянно был нужен басист. Мы уже попробовали одного мальчика, который сыграл хорошо, но потом пришел Светлов и сыграл лучше. Мы попросили его еще в одной песне сыграть, а потом подумали и решили, что ему имеет смысл играть постоянно. И он бросил свои французские дела и половину времени проводит теперь здесь.

— То есть если нет какого­то музыканта, то вы играете без этого инструмента. Музыкантов специально не ищете?

— Не ищем. Петь я могу и один. Просто одному хорошо, а если будут клавиши — лучше, а если будет еще и басист — еще лучше.

— Чисто музыкально или жить лучше?

— Жить так тоже лучше, потому что мы никогда не были музыкальными людьми. В «Аквариуме» играли те, кому это интересно. Бывало, человек не умеет на чем-­то играть, но требуется, чтобы он на этом играл. И он выучивался и играл.

— Почему «Брадяга» пишется через «а»?

— А откуда взялся «превед» вместо «привет»?

— Вы захаживаете на udaff.com?

— Сознательно не хожу, но если случайно поисковая система туда выносит, с удовольствием воспринимаю.

— Причём в песне-­то отчетливо поется «брОдяга».

— На пластинке тоже через «о», а на афишах в Москве — «брАдяга».

— Концептуально? Намёк на московский говор?

— Нет. Просто мне понравилось. Если я иду и мне нравится цвет неба, это концептуально? Просто понравилось.

— Когда написаны песни из последнего альбома?

— Самая ранняя — «Афанасий Никитин» — году в 1998­м, «Скорбец» — тогда же. Самая новая была написана дня за три до конца записи альбома.

— Вы можете как­-то охарактеризовать новый альбом?

— Нет, я не стану этого делать, потому что он безусловно выходит за рамки того, что я могу охарактеризовывать. По­-моему, неинтересно, когда все подбирается по логической схеме. Логика — очень ограниченная наука. Я предпочитаю доверять своему уху, чутью что ли.

— Песню «Скорбец» вы пели на прошлом троицком концерте. Почему эта редко исполняемая песня так долго не могла найти свое место?

— Мы ее выпустили в 1998 году, но мне не понравилось, как мы ее сделали. Года два над ней ещё поработали. И в конце концов она нашла пристанище в этом альбоме.

— Что сейчас волнует и о чем будут следующие песни?

— Песня, как правило, появляется сама по себе, и невозможно предугадать, о чем она будет. Будут ли новые песни, какие они будут, даже не могу себе представить. Честно, не знаю.

— И всё же песни — это реакция на текущую жизнь. Что вас волнует сейчас?

— Меня волнует то же самое, что и всегда. Или не волнует. Я наблюдаю жизнь как она есть. Что-­то мне нравится, что­-то — нет.

— Насколько могу судить, вас всегда волновало не то, что всех.

— Да нет, я думаю, что всех волнует то же самое, просто большая часть об этом не догадывается.

— То, что вы делаете, и то, что называется бардовской песней, Окуджава, Высоцкий — это одно и то же, одна природа? Или все­-таки вы границу где­-то проводите?

— Природа, безусловно, одна, но они целиком были связаны с тем временем, они были явлением дорок­-н­-ролльной эпохи. Высоцкий ориентировался на французский шансон, так же как и Окуджава. Пока они все это пели, появился Элвис, появились «Битлз», появились новые музыкальные настроения. Я уже вырос на них, то есть я уже следующее поколение. Песня, она все равно остается песней. Все две тысячи лет, что она существует. Были песни с такими аккордами, с такой мелодикой. У меня немножко по­-другому. Поэтому как явление это то же самое, но оформлено по­-другому.

— Когда вы упоминаете о себе, вы всегда говорите, что занимаетесь музыкой, но они-­то всегда говорили, что занимаются стихами.

— Значит, в этом наше различие. Потому что для меня важен весь комплекс.

— То есть вы согласны, что там главное текст, а у вас главное — музыка?

— Я не соглашусь, они просто тогда еще не умели думать о музыке. Они не воспринимали то, что они делают, как музыку. Это недооценка. Потому что, с моей точки зрения, Окуджава фантастически интересный мелодист. И у Высоцкого тоже были интересные пробы.

— Но их-­то всегда критиковали за непрофессионализм в музыке.

— В основном критикуют те, кто сами ни одной ноты извлечь не могут.

— Ну, почему — Кабалевский.

— Я считаю, что Окуджава как творец выше, чем Кабалевский. Кабалевского просто научили в школе нотам.

— Вы сейчас прозу пишете? Была ведь прекрасная сказка «Иван да Данила».

— Нет. Я не умею. Есть Акунин, есть Пелевин, пусть они и пишут, это их дело.

— Дневник ведете?

— Боже упаси, никогда.

— А книжечка есть, чтобы случайные фразы записывать, которые потом войдут в песни?

— Могу сказать точно, есть. Но это электронная записная книжка, и она, как правило, рушится раз в четыре месяца. И погребает все безвозвратно. Остаётся только то, что в голове сохранилось.

— Последние ваши концерты были в Белоруссии, Литве и Латвии. Как принимали? В Прибалтике приходит русскоязычная публика?

— Принимали как всегда — хорошо. В Риге процентов семьдесят было латышей, в возрасте в основном за три­дцать. Кстати, рассказывали, как они ведут культурную жизнь: выпивают две бутылки водки и ставят «Аквариум». Это для меня очень большой комплимент.

— Вы в хорошей форме, неужели поменяли своё отношение к спорту?

— К спорту я всегда относился с огромным уважением. Но сам спортом никогда не занимался. Чуть­-чуть занимаюсь йогой, если есть на это время.

— Но йогой нельзя заниматься периодически.

— Вот я пытаюсь не периодически. Но не всегда получается.

— А на игры «Зенита» вас не затаскивали? В Питере же это почти общегородская религия.

— Я единственный раз был с Макаревичем на футболе, в Тбилиси в восьмидесятых годах, на каком­-то очень крутом матче. Играла какая­-то английская команда против грузинской. Там это было религиозное событие. Но мы с ним выпили бутылку водки в течение первых пятнадцати минут и оттуда как-­то ползком ушли.

— Вы как­-то сказали, что счастливый человек — это тот, который не имеет своего «Я». Как это?

— Дело в том, что мы все, как правило, управляемы импульсом головы. Который говорит: «Бери все себе и ничего не оставляй другим». Такой подход всегда приводит к очень несчастной жизни. Чем меньше человек думает о себе, чем больше он думает о благе людей вокруг себя, тем он ближе к совершенству. Как говорил один мудрец, свойство Бога — отдавать, свойство человека — брать. Чем больше человек отдает, тем ближе он к Богу. Согласитесь, что Бог, наверное, счастливей человека. Поэтому, чем больше отдаешь, тем ты счастливее. Чем больше отдаешь, тем меньше у тебя своего «Я». И в идеале ты сливаешься со всем хорошим, что есть в мире. Ты все воспринимаешь, но ты не думаешь о себе. А все несчастья оттого, что человек думает о себе.

Сергей ФЕКЛЮНИН,
Константин РЯЗАНОВ