Русский мир – в нас самих
Фото ИТАР-ТАСС
Режиссёр Павел ЛУНГИН известен во всём мире благодаря картинам «Такси-блюз», «Свадьба», «Остров», «Царь». Сейчас мастер отмечает 65-летие. Наверное, это символично, что в свой юбилей он занят серьёзнейшим проектом национального масштаба – многосерийным фильмом «Родина», который снимается на основе одноимённого американского сериала и продюсируется каналом «Россия». Фабула фильма такова: вернувшийся из многолетнего плена офицер подозревается спецслужбами в работе на ваххабитов. Премьера назначена на 2015 год.
Вне политики
– Сейчас стали много говорить о русском мире, в том числе на самом высоком уровне. Вы из тех, кто лучше всех чувствует русское миропонимание, русскую идентичность. На ваш взгляд, русский мир существует? Или же это политический фантом?
– Знаете историю, как молодой Горький приехал к старому, умудрённому жизнью Толстому? Они о многом говорили. Толстой, в частности, спросил Горького, есть ли Бог. Тот сказал: «Если я в него верю, то Бог есть. Если не верю, то Бога нет». Надо сказать, такой ответ поверг Толстого в некоторое замешательство. Он долго думал об этом, был смятении от такого ответа… Так вот, если в тебе есть русский мир, то он существует, а если в тебе его нет, то, значит, не существует. Это проблема внутреннего состояния и веры того человека, который поднимает вопрос. Мне кажется, этот вопрос люди должны решать интимно, как и вопрос веры в Бога.
– Иными словами, в сфере политики такие вещи вас настораживают?
– Я не до конца это понимаю, скажем так. Мне кажется, о главных вещах – о любви, о душе, о культуре – лучше молчать. Лучше чувствовать их, верить в них, чем громогласно декларировать их с трибун.
– Вообще, что чувствуете сейчас? Я про Юго-Восток.
– Моё сердце разрывается от боли. От того, что там спокойно жили люди, а теперь взрываются снаряды. Убитые, беженцы… Думаю, что для меня как для человека, занимающегося искусством, на первом месте должна стоять личная боль людей. Боль матерей, которые теряют детей. Или боль семьи, которая всю жизнь копила на дом, а теперь должна уехать оттуда. Именно эти – личные – вопросы стоят для меня наиболее остро.
– «Такси-блюз» и «Свадьбу» в Каннах наградили, а «Остров» европейских наград не получил. Означает ли это, что европейцам нужен сугубо определённый образ России, российские неурядицы?
– Ну почему обязательно российские? Я против такой постановки вопроса. Им так же интересны неурядицы в Иране или в Таиланде. Не надо думать, что они показывают фильмы про счастливый мир и только от России ждут фильмов о проблемах. Как правило, фестивали возглавляются людьми, которые когда-то занимали очень левые позиции, были маоистами, троцкистами, разделяли антибуржуазную идеологию. Поэтому они всегда настроены на поиск некоторой социальной несправедливости, на поиск любых несправедливостей и страданий в жизни людей. В этом смысле отношение к России такое же, как и ко всему остальному миру. Если они берут фильм из Филиппин, то этот фильм говорит о фавелах, о молодых беспризорниках, о женщинах, которые вынуждены торговать своим телом. Это общий тренд на крупных мировых фестивалях – говорить о боли мира.
– И всё же как восприняли «Остров» за рубежом?
– Англосаксонский мир его не понял. Видимо, это экстатическое переживание религии им не близко. А католический мир его воспринял очень хорошо: в Италии, Испании, Франции фильм прошёл успешно, продали очень много дисков. В Париже он, как неугасаемый огонёк, год не сходил с экранов, пусть и в небольшом количестве кинотеатров.
Сакрализация власти
– Много идеологических копий сломано вокруг фильма «Царь». Для вас Иван Грозный – это знаковый персонаж русской истории или же недоразумение?
– Иногда недоразумение становится знаковым элементом. Я считаю, Иван Грозный во многом изменил русскую историю, которая могла бы развиваться по-другому. Но, как известно, история не терпит сослагательного наклонения, поэтому мы воспринимаем выбранный путь как единственно возможный.
– Путь в сторону единовластия?
– В сторону восприятия власти как Бога, как его земного проявления. Власть определяет, где добро и где зло. Этот принцип вспыхивает, гаснет, возникает снова. Это наша матрица.
– Критики, в том числе священники, писали, что фильм бьёт по языческой идее сакрализации власти. Это было вашей целью?
– Я не думал о фильме в философских терминах. Меня привлекли отношения двух исторических персонажей. Эпизод, который лёг в основу фильма «Царь», описан в житиях святых. Митрополит Филипп, как вы знаете, канонизирован, на могиле его творились чудеса. Текст его речи, обличавшей Ивана Грозного, сохранён в житиях святых – я взял его в фильм практически без изменений. «Царь» – это история двух мучающихся людей, которые понимают этот мир каждый по-своему, которые изначально любили друг друга и даже по-прежнему любят, но не могут друг с другом согласиться. Для меня это огромный шекспировский материал.
Да, это неудобный фильм. Он задаёт вопросы, на которые сложно найти ответы. Но, мне кажется, дело искусства как раз в том и заключается, чтобы задавать именно такие вопросы. А не те, ответы на которые всем известны.
– Меня удивило, что фильм вызвал такую неоднозначную и ожесточённую реакцию в идеологическом поле. Как будто Грозный – живой политик, как будто через отношение к нему мы определяем свои ценности.
– Россия абсолютно не принимает прививку истории. У нас какой-то «иммунитет» против исторического опыта. Мы до сих пор не можем ни о чём договориться. Не можем понять, хороший Грозный или плохой. Не можем понять, хорошо или плохо, что Сталин убивал миллионы. Люди, которые согласны с тем, что он убил миллионы, по-прежнему думают: а может, это хорошо, что он их убил? Одни и те же вопросы, снова и снова. Как заевшая пластинка.
Английский король Генрих Восьмой, современник Грозного, похож на него. Казнил архиепископов, убивал своих жён. Но английский народ решил вопрос отношения к его персоне. Объединение, централизация Англии – да, но убийства людей – это плохо. А мы всё решаем: может, те массовые убийства – это хорошо? Удивительная нечувствительность к истории, неспособность воспринимать её как урок, как стимул для перемен. Не прививается опыт.
Родная «Родина»
– «Родина» – проект очень серьёзный: сочетает киношный подход с производственными масштабами сериала. Тяжело работать?
– Очень тяжело. Тут много противоречий. С одной стороны, телевизионная продукция должна быть экономична, укладываться в определённые – небольшие – бюджеты, сниматься в сжатые сроки. С другой стороны, я должен добиться высокого качества. Самое сложное в телесериалах то, что съёмки ведутся пообъектно, а не посерийно. Утром снимаешь самое начало сериала, а вечером – финал. Поначалу злишься, но радуешься тому, что удаётся это выдержать. Что можешь снять не три минуты полезного времени за день, как при съёмках полнометражного фильма, а 12 минут. Потом наступает период уныния и усталости: начинает казаться, что всё это и невозможно, и неправильно. Потом – снова подъём… Очень многое, конечно, зависит от актёров. Когда ты их любишь, когда они тебя любят, верят в тебя – это добавляет энергии.
– Не вынуждает ли вас телевизионный формат идти на какие-то компромиссы?
– Должен сказать, жизнь – это вообще серия компромиссов. Присутствуют они и здесь, но непринципиальные. Да, хорошо было бы снимать фильм посерийно и вдвое медленнее. Но я не могу сказать «снято», если я не чувствую, что действительно снял сцену. Это слово святое, сакральное. Не могу произнести его просто так. Мы всегда идём до конца – вся съёмочная группа поддерживает меня в этом.
– И всё же это не авторское кино?
– Что значит «авторское кино»? Видимо, то кино, где присутствует личность автора. Неавторские проекты – это, например, современные молодёжные комедии. Их может снять любой профессионал – не будет никакой разницы. Авторский подход – это индивидуальный взгляд. На жизнь, на людей. Наверное, в этом смысле моя личность как-то отпечатается на фильме. Есть сериалы совсем «пластмассовые»: можно перемешать их друг с другом, поставить кадры из одного в другой – и почти никто этого не заметит. По сути, одни и те же персонажи, которые по-разному выглядят… Наши персонажи – это личности. Наша история – это история личных поражений, побед, личного безумия. Это история двух главных героев, которые всё время на грани срыва, на грани раздвоения, не осознают сами себя, сочетают в себе несочетаемое, ощущают саморазрушительные пульсации, внутренние движения.
– Насколько «Родину» можно считать ремейком американского и израильского сериалов?
– Я использую такое сравнение. Скелеты людей похожи, но люди все разные, по-разному обросли мышцами, кожей, волосами. Сюжет – это скелет. В данном случае он сделан блестяще, и я не знаю, кто у нас, в России, мог бы написать такую историю. Но «мышцы», конечно, наши. Образы персонажей будут не очень похожи на американских и израильских «прототипов».
– Иными словами, ощущения вторичности в работе не испытываете?
– Нет. Мы не повторяем ни мизансцен, ни психологических реакций героев. Я «отодвинул» от себя оригиналы, забыл про них. Актёры и вовсе их не смотрели – живут внутри своих психологических типов.
– Про «Царя» вы говорили: это не развлекательная история. А «Родина» – развлекательная?
– Нет. Давайте поменяем приставку. Это увлекательная история.
Сергей Рязанов
См. в той же рубрике: