Шнур: Мне интереснее женщина, чем политика

Долгие годы Сергей ШНУРОВ и группа «Ленинград» не попадали во внимание «АН». Имидж грубияна и пьяницы, нецензурщина, порочная тематика песен – всё это не располагало к серьёзному разговору. Но недавно Сергей стал раскрываться в СМИ с неожиданной стороны, показывая себя эрудитом и философом. Выяснилось, что его выбор имиджа – своего рода хождение в народ. А его пофигизм – не изначальное равнодушие, а выстраданное и обоснованное убеждение.

Хочу быть понят

– Что для вас эта ваша народность?

– Самое главное достижение, которое уже вряд ли у меня можно отнять, в том, что разговорный язык – язык большинства – вошёл в музыку. В Советском Союзе песни звучали официозно – не на том языке, на котором говорит народ. И до сих пор большинство песен таково, что я зачастую даже не понимаю их содержания. Моя так называемая народность вытекла из этой проблематики: есть язык, на котором говорят, но в музыке он не отражался. Разговорный язык был маргинальным.

– Вы считаете, что продолжаете дело Солженицына?

– Солженицын выдумывал свой язык, заигрывал со славянскими корнями.
К языку толпы это не имело никакого отношения. Меня правильнее сравнить с классическим роком, который появился в конце 50-х годов в Америке. Молодёжный сленговый язык. Баба Люба is my baby. В России такого не было – у Бориса Гребенщикова упоминается Жан-Поль Сартр. Мне кажется, к рок-н-роллу это не имеет никакого отношения. Не те эмоции.

– А вам лично какой язык ближе – книжный или… шнуровский?

– Мне ближе тот язык, на котором меня понимают. Глупо с сиюминутным знакомым у пивного ларька говорить чуждыми ему словами. А выбирать собеседника не приходится. Так сложилась судьба: в пять утра ты оказался у ночного ларька, и поговорить больше не с кем. Или приведу другой пример, более доходчивый: в пьяной драке с поножовщиной вряд ли будешь вспоминать того же Сартра с его экзистенциализмом и думать о том, что находишься в пограничной ситуации. Будешь бить и кричать: «... твою мать!»

– Вы уподобляете свою жизнь и своё творчество экстремальной ситуации?

– Да. Memento mori, помни о смерти.

– Вы создали себе устойчивый образ хама. Почему на Западе хамство не почётно, а у нас – да?

– Я бы не сказал, что у нас это почётно. Хотя степень хамства в России сильно выросла за последние лет десять. Я эту тенденцию не определил, а предсказал. Она началась в тот момент, когда силовые структуры стали значить больше, чем бандиты. Когда в конце 90-х бандиты отступили от понятий и тоже стали хамить. К власти пришли менты, а большинство ментов никогда не отличались культурным поведением. К тому же так сложилось в России: если ты не послал кого-нибудь – ты не существуешь. Это потому, что в России жизнь короткая. И борьба за жизнь – дикая. Люди живут здесь и сейчас. К тому же мы до сих пор не преодолели советское наследие: личность принято ломать, как в армии. Мол, не был в армии – не мужик.

Я памятник себе сломал…

– Не могу не спросить о вашем знаменитом выступлении в 2009 году на барже перед «Авророй», откуда на вас взирали г-жа Матвиенко, г-жа Набиуллина…

– Мы выступали по просьбе моего давнишнего друга, журналиста. Получили за это какие-то сто тысяч рублей. За обычный концерт мы получаем больше, как минимум, в десять раз. И даже если бы мне сказали, что на «Авроре» окажутся самые жуткие люди планеты, – я бы всё равно выступил. Для меня люди делятся на тех, кто может слышать, и тех, кто не может. В прямом смысле. Перед глухонемыми выступать глупо, перед остальными – почему нет?

– Для вас нет личности, перед которой бы вы не захотели выступить?

– Возьмём обычный концерт. Я что, должен спрашивать биографию у каждого, кто покупает билет? Среди слушателей есть и бандиты, и плохие менты, и проститутки. Если в филармонию пришёл, не дай бог, сам Путин – что, музыкантам бросать смычки?

– Вы недвусмысленно поёте: «Любит наш народ всякое г…но». Но ведь вас тоже любит наш народ.

– Да, это определение относится в том числе и ко мне. Я стараюсь не делать из себя памятник. И всеми силами разрушаю образ важного персонажа, который мне кто-то приписывает. У нас ведь многие себя позиционируют именно как памятник. У нас большинство знает, как жить. Я – не знаю.

– То, что Толстой и Достоевский учат жизни, вам тоже не нравится?

– То, что Толстой учит, не нравится. А Достоевский не поучал, он сам был в поиске.

– Достоевский называл пороками то, что вы культивируете: пьянство, блуд, лень.

– Он называл это бедами. Да я и не говорю, что это правильно. Я рассказываю в песнях о своём пути, а выводы делает слушатель, оценивая то, во что я превратился. Вообще, конечно, это я споил страну, так и напишите. Если б я не пел – стояли бы ларьки с пивом, и никто бы в них ничего не покупал.

– Ларьки вторичны, первичен спрос.

– Людям неинтересно жить, особенно в регионах. Осудить алкаша – проще всего. А понять, почему он стал алкашом, – никому не нужно. Никакой пропаганды алкоголизма в своём творчестве я не вижу, особенно если учесть, каким голосом я всё это пою. Будь я на месте молодого слушателя, у меня бы это вызвало отторжение.

– Вы связываете алкоголизм с широтой русской души?

– Я не знаю, что такое «широта русской души». Мы сентиментальны и выдаём эту сентиментальность за духовность. Русский народ эмоционален. Ему можно поставить диагноз: маниакально-депрессивный психоз. Не пройдёт и минуты от обнимки с собутыльником до того момента, когда ты ударишь его этой бутылкой по голове.

– Вам вообще дорого то, что вы русский? Ощущаете что-то такое, например, в День Победы?

– С тех пор как бабушка умерла, я не особенно справляю 9 Мая. На парады никогда не хожу. В 98-м я купил автомобиль «Победа». Тогда День Победы никому был не нужен – все ожидали кризис. А я надел на антенну красную материю и рассекал по Петербургу дедам на радость. Тогда, кстати, в Питере не было ещё такого официоза с военной техникой, как сейчас.

– Считаете, государство трясёт мускулами?

– Были бы мускулы. Другим местом трясут.

Сам за себя

– Поговорим о власти – о «жуликах и ворах», как их теперь называют.

– Ой, я вас умоляю. Кто в России не жулик?

– Вы жулик?

– Конечно. Кто платит все налоги?

– Есть люди с белой зарплатой.

– Наверно. Они никогда не давали взяток? Я не оправдываю верхушку общими нравами, я говорю о том, что меняться должен каждый в отдельности. Сними одних жуликов и поставь других – ничто не изменится.

– Идея политической конкуренции в том, что разные силы следят друг за другом, и в результате жулья становится меньше.

– Для того чтобы эта система работала, нужен многовековой парламентский опыт, как, положим, в Англии. Она тоже прошла через чёрт знает что. Сейчас мы через это проходим.

– Массовые протесты могут помочь?

– У нас, в Петербурге, я массовости не заметил. Без компьютера я бы о протестах вообще не узнал. Это исключительно московское явление. В Москве средний класс пошире, кошелёк потолще, времени побольше. На митинги выходят работники СМИ и прочие представители свободных профессий. Их называют «креативным классом», но я не понимаю, что это такое. Раз уж народился целый такой класс, покажите мне его работу. Я не вижу вокруг себя никакой креативности. Если их плоды – приколы в Интернете, то извините.

– Сергей, спасибо, что уделили нам время.

– Нет-нет, давайте поговорим о протестах. Мне непонятно, чего хотят эти люди.

– Честных выборов. Вас не оскорбляют фальсификации?

– Меня они оскорбили ещё в 96-м. Я ещё
тогда всё понял и с тех пор не хожу на выборы, не трачу своё время. Выбросить в воскресенье два часа – ради чего? Если вас обманывают на рынке рядом с домом, не ходите туда. Не будет честных выборов – даже протестующие это понимают. Не будет зимой лета. Люди родились не на той планете, здесь нет справедливости.

– И всё же на Западе выборы честнее и коррупции меньше.

– Согласен абсолютно. Но западный мир – это ничтожный процент населения планеты. Мы – не Запад. Чтобы мы стали Англией, нужно время. Протестуют те люди, которые собрались жить очень долго и через сто лет хотят увидеть здесь гражданское общество. А мне не так долго жить осталось. К тому же я бы не хотел жить в Англии, там скучные люди. Вступает в силу как раз то, что называется «русской душевностью», а я это называю – ощущение близости конца. Мы, русские, каждый день испытываем невероятное давление среды. Когда на тебя что-то давит (завтрашний день или бабульки, которые тебя обматерят ни за что, или приезжие таксисты, которые дороги не знают), а потом ты избавляешься от этого, – тебе становится скучно. Мы, как Маугли в джунглях: тут змея, там змея. А потом и сам змеёй прикидываешься и шипишь на кого-нибудь.

– Вы собрались скоро помереть, но вашим детям – жить и жить.

– Я делаю всё для того, чтобы им жилось полегче: семейный капитал, моя фамилия в качестве охранной грамоты. Знаете, не так давно я подробно изучил историю Февральской революции. Тогда были такие же благие намерения – в итоге они породили Октябрь. В той февральской многопартийной палитре лучше было не занимать ничью сторону, чтобы потом не было стыдно перед внуками.

– Так вы увидели в столкновениях 6 мая призрак Октября?

– Да что вы, кому делать Октябрь? 6 мая – ерунда. Я помню 93-й год – это да, это были бойцовые бабки. А сейчас – что? Нет, может случиться что угодно, но я ни за кого, я махновец. Я буду биться за себя и за своих близких. И рваться в сторону Краснодара – там ещё остались бойцевитые ребята, там возможна какая-нибудь краснодарская республика, нормальная. Хотя сейчас меня занесло.

– Наступление на свободу опасно тем, что оно может коснуться каждого. Вы это не понаслышке знаете – Лужков запрещал вам концерты в Москве.

– Мир больше, чем Москва. Мы отправились в Нью-Йорк, Лос-Анджелес. Мы объехали пол-Европы. За смешные деньги, да. Но не в деньгах же счастье. Экономически мы из-за Лужкова потеряли, но зато приобрели огромную практику. Наступление на свободы, конечно же, пугает. Но на данном этапе мне не кажется, что свободы нет. Сказать, что её нет, значит плюнуть в 85-й год, когда её действительно недоставало. У меня долгая память – я знаю, что такое отсутствие свободы.

– Разве тогда не пришлось её добиваться? Она с неба упала?

– Моё глубокое убеждение: да, её спустили сверху. Ленинградский рок-клуб был инициирован комсомольской ячейкой. Государственный «Огонёк» (вовсе не диссидентский самиздат) в 85-м печатал крамольные статьи, о которых в 84-м и помыслить не могли. Вся эта перестройка с приватизацией – хитроумный план советской власти. Кто разбогател? Член КПСС Путин, член комсомола Ходорковский. Игроки того же самого поля. Людям сказали: вот вам гласность. А люди подхватили.

– Но если бы народ не вышел в 91-м против ГКЧП, то сейчас не было бы никакой гласности.

– Наверно. Я в 91-м думал точно так же и вышел на улицу. Мне было 18. Будь мне сейчас столько же, я бы тоже вышел. Молодость – это романтика, другое ощущение жизни, вера в то, что мир можно изменить. Я не в том возрасте, мне 39. Я уже не могу выйти на улицу в качестве простого участника – я должен быть идеологом. А я в этом не шарю и могу напортачить, вместо того чтобы принести пользу.

– Всё-таки вы рассуждаете очень отстранённым голосом.

– Я, знаете ли, за...лся переживать. От моих переживаний ничто не меняется.

– У вас конкретно сегодня вечером такое настроение?

– Нет. Я года три назад всё это переговорил на кухне – уже тогда началось брожение в головах. А сейчас мне интереснее новая женщина, чем политика. Так уж сложилось.

Сергей Рязанов

Источник: «Аргументы недели», №21 (313), 07.06.2012