Физик-ядерщик Радий Илькаев: «У нас всё есть. Надо только включить мозги»

Мы, конечно, все время знали и помнили, что не просто занимаемся исследованиями, получаем новое научное знание, а создаем оружие, причем страшное оружие. Безусловно, в этом вопросе надо было иметь четкую внутреннюю позицию.

Илькаев Радий Иванович – действительный член Российской академии наук, доктор физико-математических наук, лауреат Государственных премий СССР и РФ, премии правительства РФ, научный руководитель Российского федерального ядерного центра – ВНИИ экспериментальной физики (Саров), заслуженный деятель науки РФ, награжден государственными наградами РФ и золотой медалью РАН имени А.Д. Сахарова, лауреат Международной премии Андрея Первозванного «За веру и верность», член Патриаршего совета по культуре. Выдающийся специалист в областях теоретической и экспериментальной ядерной физики, связанных с созданием ядерного и термоядерного оружия, автор более 550 научных трудов.

Его основной вклад в создание отечественного ядерного и термоядерного оружия состоит в разработке первичных источников термоядерных зарядов, зарядов переменной мощности, оружия со специальными поражающими факторами, в работах по обеспечению надежности и безопасности ядерного оружия в современных условиях, в исследовании воздействия поражающих факторов ядерного взрыва, в модернизации экспериментальной и исследовательской деятельности в условиях Договора о всеобщем запрещении испытаний ядерного оружия. Крупный организатор научно-технической деятельности в области разработки ядерного оружия и научно-технического сопровождения ядерного арсенала России. Один из инициаторов торжеств 2003 года, посвященных 100-летию прославления преподобного Серафима Саровского.

О выборе пути

Родился я в Сибири, в 300 километрах к северу от Иркутска, отец там был директором школы. А потом он поступил на военную службу, и мы уехали оттуда, жили в разных городах, в том числе в городе Пушкине под Ленинградом, нынче опять Царском Селе. Я там учился с восьмого класса и закончил школу № 407 с золотой медалью.

Считаю, что к воспитанию ученого имеют основное отношение последние три года учебы в школе. В наше время это были восьмой, девятый и десятый классы. Более ранние годы к становлению ученого относятся гораздо меньше. Да, они имеют общечеловеческое значение, в эти годы развивается любознательность, другие человеческие качества. Но если говорить о пути в науку, нужно четко и ясно понимать: он начинается тогда, когда возникает живой интерес к учебе, знаниям, решению задач. По крайней мере, надо, чтобы не было никаких трудностей с освоением школьной программы. Но этого мало. А вот когда личный интерес появляется к научным знаниям, когда решаешь задачи, мучаешься и не получается, а потом приходит озарение…

Надо, конечно же, участвовать в различных олимпиадах и им подобных состязаниях и во всяких кружках, которых у нас было много в то время и где решали сложные задачи, выходящие за пределы школьной программы. Занимались в кружках по физике, математике, решали задачи, обсуждали, что и почему не получается. Ну, все как положено.

И когда мои дети заканчивали школу, они тоже учились в заочных физматшколах, получали задания, решали их. То есть, прежде всего, надо работать, и работать нормально, головой. Это начальная стадия становления человека – выбор своего пути, в первую очередь профессионального пути.

Самое главное, должен пробудиться интерес ко всему этому. И если такой интерес проявляется, это означает, что человек делает для себя профессиональный выбор. А дальше все идет спокойнее.

Свой профессиональный выбор я сделал сам. Абсолютно. Поступил на физико-механический факультет Ленинградского политехнического института, это был самый престижный тогда факультет в Питере, а Ленинградский университет пользовался не очень большой популярностью. Но после двух лет обучения мне показалось, что для меня интереснее не прикладные дисциплины, а крутая теоретическая физика, и я перешел в теоретическую группу физфака ЛГУ, сразу на третий курс.

И мы с моим другом перешли с физико-механического факультета Ленинградского политехнического института. Кстати, прекрасный был институт, вопроса нет. Там было много очень важных, нужных предметов, вне всякого сомнения. Так вдвоем с товарищем и перешли – в октябре, после того, как вернулись с целины.

Мы прекрасно знали, к кому идем. Заведующим кафедрой там был академик Фок Владимир Александрович. И мы хорошо понимали этот уровень. Теоретическая группа была совсем небольшая, меньше 20 человек, очень строгий отбор. Нас перевели исключительно потому, что мы очень хорошо учились, были сплошные пятерки, и потому университет нас взял. Там давали очень хорошее образование, были совершенно чудные предметы. Лекции нам читали сам академик Фок, академик Смирнов Владимир Иванович, матфизику преподавала профессор Ольга Александровна Ладыженская, она академиком стала позже, уже в 1990 году. Это цвет российской и советской науки.

О жизни в профессии

Мы окончили университет в 1961 году. И мне тогда казалось, что центр развития физики перемещается в Москву. Так оно и было на самом деле. К нам в университет приезжали представители ВНИИЭФ. И когда мы узнали, что там, в совершенно секретном институте, работают академики Юлий Борисович Харитон, Андрей Дмитриевич Сахаров, Яков Борисович Зельдович, представлявшие к тому времени уже московскую научную школу, то мы сказали себе: а почему бы нам не попробовать и не поработать в таком месте.

Из теоретической группы нас было несколько человек… Мы с моей женой Лидией Александровной (она тоже закончила теоргруппу, и мы к этому времени уже поженились), Алексей Певницкий, Сергей Холин, это сегодня известные во ВНИИЭФ люди, выдающиеся специалисты, и еще один матфизик, Леонид Устинов. И вся эта команда решила поехать в закрытый город.

Мысль об этом появилась незадолго до окончания университета. Мы размышляли и решили, что во ВНИИЭФ есть интересные задачи, интересные уважаемые руководители, известные в мире ученые, и это означало, что здесь есть крупные научные школы. Поэтому мы решили поехать сюда.

Поскольку мы прибыли из большого города, то первое впечатление, когда мы приехали в этот небольшой городок, на этот деревянный вокзал, было, конечно, вполне определенным. Лидия Александровна сказала: «Ну что, завтра надо отсюда уезжать». Я говорю: «Давай, мы все же посмотрим, как здесь люди живут, чем занимаются».

И потом, когда познакомились со специалистами, в первую очередь, с академиками Андреем Дмитриевичем Сахаровым и Яковом Борисовичем Зельдовичем, и начали заниматься конкретными рабочими вопросами, все переменилось. Возникли отношения доверия. Когда нас познакомили с Андреем Дмитриевичем, мы еще не были допущены к секретам, потому что проверка при оформлении допуска занимает определенное время, а он нам сразу дал довольно много информации высокого уровня секретности.

Нам, конечно, эти люди очень понравились и постепенно мы включились в работу. Тогда молодежь быстро привлекали к важным и ответственным делам. И ядерные испытания шли, и не так уж много было специалистов, поэтому молодые люди очень быстро входили в основные направления работы. И когда мы уже втянулись в это дело, появился интерес к тому, над чем здесь работают.

Что было самым интересным? То, что здесь не какое-то одно конкретное направление, а сочетание многих направлений, большой объем самых разнообразных физических знаний. А в целом это физика высоких плотностей энергии. И, конечно, это было интересно – ознакомиться с широким пластом таких вещей. И были свои мучения, связанные с выбором. Либо ты занимаешься фундаментальными вопросами, которые интересны физической науке, либо сочетаешь новые знания с той конкретной, в том числе изобретательской деятельностью, которая нужна практике. А в этом сочетании науки и практики – вся специфика ВНИИЭФ.

В конце концов, я сделал выбор и решил, что надо вгрызаться в основную тематику по-настоящему. Но это было трудно. Потому что у меня по университетскому образованию основная специальность была физика элементарных частиц, по существу, квантовая теория поля. А здесь – совсем другое. Однако я сделал этот выбор. Было важно, что практически сразу появились первые результаты, успехи. А уж когда в это мощное дело вошел…

В 1962 году, через год после приезда сюда, я уже первый раз поехал на ядерные испытания, на Семипалатинский полигон. Тогда молодежь воспитывали очень быстро. Это была последняя сессия воздушных ядерных испытаний, на этом они и закончились по договору 1963 года. А мне удалось их застать. Потом уже пошли подземные испытания. Постоянно ездили и в Семипалатинск, и на Северный полигон, на Новую Землю.

Я попал в отдел Бориса Дмитриевича Бондаренко. Он был очень активным, изобретательным человеком. В этом же отделе работал Виктор Никитович Михайлов, который позже, в самые трудные для нас 90-е годы был министром по атомной энергии. Самое главное, была полная свобода исследований, свобода творчества.

Буквально через несколько лет после приезда сюда некоторые мои предложения были реализованы «в железе» и проходили проверку на испытаниях. А еще через некоторое время были сформулированы довольно серьезные направления работ. И пошло, и поехало… Главное – были отличные результаты. А потом уже пошли всякие премии, защиты…

Конечно, природа несколько раз нас наказывала за наглость, и мы получали совсем не то, чего хотели. После таких неудач много месяцев переживаешь, чувствуешь себя некомфортно. Ведь когда за тобой много сотен специалистов, которые все эти устройства делают, готовят к испытаниям, а потом ты это на испытаниях проверяешь – и все мимо, это очень большая неприятность и большой стресс. Но потом находишь причину, почему так произошло, исправляешь. Но этого же мало, что ты исправил, ты должен доказать всем, что действительно нашел эту причину, и только тогда тебе снова поверят. Это тяжкое испытание и тяжкий труд.

О философии мира и войны

Мы, конечно, все время знали и помнили, что не просто занимаемся исследованиями, получаем новое научное знание, а создаем оружие, причем страшное оружие. Безусловно, в этом вопросе надо было иметь четкую внутреннюю позицию.

Наши отцы-основатели выработали свою разумную философию, состоящую в том, что мы все это делаем не для войны, а для того, чтобы ее никогда не было. Вспомните, сначала создали атомное оружие, потом водородное, и скоро стало ясно, что можно создавать образцы водородного оружия очень большой мощности, практически неограниченной. Но с практической точки зрения это означало, что термоядерная война в этих условиях, при таких неограниченных возможностях энерговыделения, становится невозможной. И нашей философией было то, что мы работаем на мир, а не на войну.

Наши старшие коллеги сформулировали эту философию с самого начала работы над ядерным оружием и передавали каждому новому поколению исследователей. Мы были убеждены, что наша страна должна быть сильной, должна иметь превосходное термоядерное оружие, и тогда войны не будет. Мы не готовимся к войне, мы предотвращаем крупные конфликты. Конечно, всякие локальные конфликты всегда были и будут, здесь речь не об этом.

Вне всякого сомнения, это грозное оружие. И мы сохраняем мир, обеспечиваем мирное сосуществование, имея это оружие в качестве гарантии. Все эти проблемы постоянно обсуждались в нашей среде, были очень важны для личного самоощущения каждого из нас.

Поскольку я с самого начала был воспитан так, что мы работаем на мир на Земле, то когда началось возрождение Русской Православной Церкви, мне было очень комфортно и легко сотрудничать с ней. Это сотрудничество тоже вписывалось в нашу философию. Ведь мы работаем на людей, чтобы не допустить того ужаса, который происходит во время крупных военных действий.

О свободе слова и свободе мысли

У нас во ВНИИЭФ была достаточно свободная обстановка. Обсуждать происходящее, критиковать положение вещей и говорить друг другу не то, что говорят официальные руководители, было в порядке вещей. И делалось это не злобно, не с надрывом, а совершенно спокойно. Свобода обсуждения была на высоком уровне. Недаром Андрей Дмитриевич Сахаров, у которого была своя точка зрения на многие вопросы, родился как мыслитель и политический деятель именно здесь. Правда, у него по нынешним временам были очень умеренные предложения.

Помните, что он предлагал. Давайте, возьмем лучшее, что есть в социализме и в капитализме, и будем в этом направлении продвигаться. По сравнению с той экономической и социальной моделью, которая сейчас принята в России, Андрей Дмитриевич имел весьма левые взгляды, его идеи нынешние либералы сейчас с порога бы отвергли. То, что предлагал Андрей Дмитриевич, было настолько спокойно и интеллигентно (по нынешним меркам), что критиковать его можно только за идеализм и не более того.

Андрей Дмитриевич здесь, конечно, был не один такой. И он, и многие другие совершенно спокойно обсуждали все, что они считают нужным, это факт. У нас были теоретики, которые напрямую писали письма самым высоким руководителям страны и предлагали свои рецепты, как дальше развиваться, с какой скоростью и так далее. Так что здесь была по сравнению с другими местами существенно более свободная обстановка. Это в первую очередь сложилось благодаря нашим трем выдающимся академикам – Юлию Борисовичу Харитону, Якову Борисовичу Зельдовичу и Андрею Дмитриевичу Сахарову. Именно они создавали эту атмосферу.

Надо сказать и о том, что контакт ученых с правящими верхами был тогда вполне хороший, и общение было, и споры. Были приемы для ученых в Кремле, где можно было пообщаться напрямую. Андрей Дмитриевич Сахаров спорил с Никитой Сергеевичем Хрущевым о том, какие испытания надо проводить, а какие не надо. Сами понимаете, когда Андрей Дмитриевич напрямую звонит Никите Сергеевичу Хрущеву и обсуждает с ним интересующие его вопросы, это о чем-то говорит.

Во многих вопросах было взаимопонимание, а в некоторых вопросах его не было. Например, Андрей Дмитриевич считал, что без нужды лишних ядерных испытаний не надо делать, поскольку это может иметь определенные негативные последствия, но эта его точка зрения поддержки у политического руководства не находила. А вот когда Юлий Борисович Харитон встречался с Леонидом Ильичом Брежневым, он договорился с ним о существенном развитии экспериментальной базы ВНИИЭФ, и мы начали строить крупные физические установки. То есть, контакт был, нас слушали и по большей части слышали.

О движении навстречу Церкви

Меня всегда волновала разница между требованиями советской идеологии и христианской морали. Каким должен быть хороший человек, какими качествами он должен обладать? И если посмотреть эти требования, они же очень близки, казалось бы, противоречий-то и нет. Требования людей, которые искренне заботились о нравственном здоровье народа, и нормы Русской Православной Церкви настолько близко соприкасались, что противоречия-то никакого на самом деле я не видел. Но какая при этом была разница в жизненном укладе…

Я всегда считал, что нравственный пласт жизнедеятельности человека – это особое направление. Его не надо путать с нашим научным мировоззрением. Это совсем другая область. Точно так же, как в физике бывает: двумерное пространство и трехмерное. А здесь появляется еще одно измерение. Как в теории относительности есть еще одно измерение – время, так и здесь. Это новое измерение, духовное, которое живет по своим собственным законам и нисколько не противоречит мироощущению ученого. Это мне всегда было как-то ясно.

Откуда это пришло, не знаю, не могу сказать. В семье у нас спокойно ко всему этому относились. Отец был учителем, потом стал военным, политработником, но какого-то давления в этих вопросах никогда не было.

Когда мы ехали к себе в Арзамас-16 и проезжали через расположенный неподалеку старинный город Арзамас, через наши окрестные небогатые деревни, жалко было смотреть на разрушенные храмы. Красивые сооружения во всех смыслах. И по архитектуре, и по тому, как они украшают место, наполняют его смыслом. Мне казалось, надо менять страну и возрождать ее духовное начало. И я тогда уже решил сам для себя, что надо в первую очередь восстановить эти храмы. Это наша история, наша жизнь, это, в конце концов, наша красота.

Все это как-то изнутри шло. Меня никто не убеждал, со мной на эту тему никто не беседовал. Это был внутренний порыв. И когда к нам в закрытый город впервые приехал Патриарх Алексий в 1991 году, конечно, я все свои дела бросил и пошел на встречу с ним. Есть известная групповая фотография, сделанная тогда, раньше мы говорили, что на ней два патриарха – Алексий II и Юлий Борисович Харитон, а теперь оказалось, что на ней три патриарха – еще и Патриарх Кирилл.

Я всегда считал, что никакого противоречия нет между жизнью духовной и жизнью научной, они могут только помочь друг другу. Это моя внутренняя философия. Поэтому мне всегда было очень легко взаимодействовать с Русской Православной Церковью и помогать ей.

Мы хорошо помним, как и Церковь в 1996 году помогла нам, когда мы вместе провели в Свято-Даниловом монастыре уникальные слушания «Ядерные вооружения и национальная безопасность России», которые позволили нам обратиться к стране, к ее гражданам и восстановить общественное доверие к оружейникам-ядерщикам.

И самые замечательные воспоминания у меня остались о празднике 100-летия прославления преподобного Серафима Саровского в 2003 году. Помните, мы же вместе с вами убеждали всех, что это праздник федерального уровня, что если мы его не проведем, нам никто никогда этого не простит. Мы обратились и к Патриарху, и к полпреду президента в Приволжском федеральном округе, тогда им был Сергей Владиленович Кириенко, чтобы он помог принять соответствующее постановление правительства.

Многие чиновники нас убеждали, что никогда таких церковно-государственных праздников не было и никогда не будет. Но когда нам все же удалось этот барьер преодолеть, мы почувствовали колоссальный энтузиазм людей. Для меня именно это оказалось огромным праздником. Буквально за 9 месяцев вывели театр из исторического церковного здания, восстановили храм, превосходно восстановили, я вообще не предполагал, что это можно сделать за столь короткое время.

А потом, когда здесь в Сарове три дня и две ночи были мощи преподобного Серафима Саровского, и народ шел, чтобы им поклониться, это было свидетельством единства наших людей. Такое дорогого стоит.

На праздник приехали Патриарх Алексий II и огромное количество православных людей, представители всех поместных церквей мира. Приехал и президент Российской Федерации. Это было выдающееся событие и в духовной жизни, и в нашей государственной жизни. Здесь вместе соединились все духовные нити, и было показано, что мы единый мощный народ. Пусть в относительно небольших масштабах, но это было продемонстрировано. На меня лично это произвело колоссальное впечатление.

Конечно, в церковно-государственном взаимодействии нужно соблюдать меру. Всегда это говорил и сейчас говорю. Все же, духовная жизнь – это особое направление, и не надо его путать и перемешивать с повседневными делами, в том числе острыми политическими вопросами, которые могут иметь лишь сиюминутное значение и не более того. Это должно быть свое самостоятельное направление со всеми вытекающими отсюда последствиями. И ни в коем случае не следует допускать, чтобы некоторых священнослужителей стали рассматривать как обычных чиновников. Конечно, повседневные дела тоже важны, но мешать их с духовными вопросами нельзя.

О науке и образовании сегодня

Мы пережили тяжелые 90-е годы, да и потом многое было непросто. Самой главной задачей было сохранить и приумножить наш научный потенциал, а значит, в первую очередь сберечь квалифицированных людей, работоспособные коллективы, научные школы. Слава Богу, сегодня намечается некая возможность надеяться на лучшее.

В последнее время в государстве появилась положительная риторика по поводу науки. Говорится на самом высоком уровне, что наука нужна и важна. Но это пока только риторика. Считаю так, прежде всего, потому, что не вполне определенной продолжает оставаться судьба Академии наук. Без мощной Академии наука в России развиваться серьезно не будет. Эти традиции у нас были заложены еще Петром Великим.

При этом надо помнить, что после того как он создал Российскую академию наук, она серьезно заработала и стала действительно российской по своему составу только через несколько десятилетий. Становление таких общественных институтов, как Академия наук, это очень длительный процесс. И с ними надо обращаться аккуратно, чтобы не навредить, потому что последствия могут быть весьма негативными.

Совершенно точно, что без Академии наук и без академической науки мы никогда бы не создали ни атомную бомбу, ни водородную бомбу. Даже если бы образовали множество небольших лабораторий с очень умными людьми. И это только один пример. То же самое с космосом, с энергетикой и со множеством других необходимых для жизни вещей.

Дело, конечно, еще и в размере привлекаемых ресурсов. Годовой бюджет всей нашей Академии наук примерно 2 миллиарда долларов. А одно лишь Министерство энергетики США получает на свои научные программы, фундаментальные и прикладные, 5 миллиардов долларов в год. И сравнимые ресурсы выделаются там по многим иным каналам на разные другие направления исследований. Конечно, то, что у нас дело обстоит таким образом, никуда не годится.

Хорошо, что появились правильные слова о необходимости науки. Некоторое время тому назад даже слов таких не было. Но для того, чтобы наука развивалась по-настоящему, необходимо обеспечить ее базовое финансирование. То, что сейчас образуются разные грантовые фонды, замечательно, и чем больше будет таких фондов, тем лучше, но должно быть еще и базовое финансирование науки. Наша страна должна быть уверена, что мы не допустим никакого отставания от ведущих стран мира по ключевым научным направлениям.

И, конечно же, нам надо строить научные установки, а не только участвовать в работах, которые ведутся на крупных установках за границей. Должны быть свои собственные установки, национальные. Обратите внимание, все развитые страны их строят. И Европа, и Америка, и Япония, и другие.

Важное позитивное движение – это начало работ по строительству у нас во ВНИИЭФ крупнейшей лазерной установки УФЛ-2М. У нас есть все шансы успешно завершить этот проект. Практически все технологии у нас в России есть. Мы сохранили и научные школы, и технологические, которые позволят это сделать.

После кризиса 90-х годов мы сегодня в полном объеме восстановили набор молодых специалистов, необходимый для нормальной смены поколений в коллективе. К нам во ВНИИЭФ сейчас приходят молодые ребята после вузов, многие из них талантливы, мотивированы на работу. При этом, однако, надо трезво понимать, что такого научного центра, который был у нас в свое время, с таким же уровнем кадрового состава, больше не будет никогда.

Тогда была возможность со всей страны направлять сюда лучших выпускников. Сейчас такая возможность исчезла. Свободный рынок труда есть свободный рынок труда, и здесь ничего не поделаешь, сегодня в экономике имеются и более привлекательные для талантливой молодежи направления. Конечно, по этой причине наш кадровый состав будет слабее, нежели раньше.

Но у нас все равно есть шанс сделать наш ВНИИЭФ сильным и в новых условиях. Потому что наша работа очень интересная, важная, мы развиваемся, наращиваем нашу расчетную и экспериментальную базу, все предпосылки для привлечения сильной талантливой молодежи у нас имеются. Единственное, что нас сейчас сильно сдерживает, это ограничение в правах, связанное с невозможностью для секретоносителя выехать за границу – на отдых, на лечение, на учебу. Думаю, больше 90% молодых ребят, которые хотели бы к нам прийти, не идет, потому что нынешнее отношение государства к секретоносителям отталкивает талантливых людей. А сегодняшние молодые люди при всем своем патриотизме (а они, безусловно, патриоты России) чувствуют себя жителями большого открытого мира.

Тридцать или сорок лет назад у нас все было очень просто: никому не разрешалось выезжать за границу и нам не разрешалось. Поэтому мы не чувствовали себя в чем-то ограниченными, обойденными. А сейчас… Не знаю, кто бы из тех молодых людей, которые тогда согласились приехать в закрытый город Арзамас-16, согласились бы на этосегодня. Это очень серьезная проблема, которая, конечно же, должна решаться на самом высоком уровне. То, что секреты надо охранять и беречь, это вне всяких сомнений, но надо это делать таким образом, чтобы не вредить основному делу. Конечно, модернизация этой системы охраны секретов должна проводиться очень квалифицированно.

Об интеллигенции и борьбе

Если обратиться к истории нашего института, хорошо видно, что все его научные направления создавались борцами. У этих людей была четкая и ясная линия. Они знали, что нужно делать и боролись за это. У них была своя философия, которую они отстаивали, при этом рисковали и в конце концов достигали больших результатов.

Что сейчас тревожит? Равнодушие. Может быть, это из-за того, что сегодня везде засилье чиновников. Это, на мой взгляд, очень большая ошибка. Чиновник все же по своим функциям – фигура нетворческая, он обязан выполнять строго определенный набор действий. А когда по многим вопросам решения принимаются только чиновниками, могут быть очень и очень серьезные ошибки. И в экономике, и в науке, и где угодно. Работа чиновника, по-своему необходимая, никак не заменяет того, что могут сделать только творческие люди, движители прогресса во всех смыслах.

Эта часть нашего общества, активные люди, которые борются за свои мысли, за свои идеи, за то, чтобы наша страна развивалась более быстрыми темпами и искала свои собственные пути, этот интеллектуальный клин – он как-то размылся. А без него…

Все-таки, российская интеллигенция всегда смотрела дальше и зорче многих других отрядов общества. И без активной целенаправленной деятельности нашей интеллигенции наша страна развиваться не будет. Вот это меня тревожит. Я считаю, что наша российская интеллигенция в целом жива и сегодня, но четкого и ясного направления у нее нет.

Такое уже случалось. Возьмем, например, годы перед революцией: что было правильно сделано и что неправильно. Российская интеллигенция решила, что царизм должен быть уничтожен. Если ты интеллигент и если ты в очередной своей статье не поругал царизм, ты был плохой. Но случилось так, что после уничтожения царизма все традиционные ценности, связанные с прежним укладом жизни, пошли под откос. А российские интеллигенты-то и не хотели этого, они собирались только улучшить жизнь людей. Это пример целенаправленного действия, однако неконструктивного. Ведь в это же самое время были люди, которые видели все эти опасности и предупреждали о них, однако общество этих людей не послушало.

Сейчас, к сожалению, не просматривается такого конструктивного движения, если хотите, научного и нравственного одновременно. Вот что меня тревожит. А когда нет вождя – не вождя-персоны, не отдельной личности, а лидирующего общественного слоя, целого отряда умных, образованных, благонамеренных и конструктивных людей – тогда наступает полный разлад и разнобой.

А интеллигенция – да, конечно, существует и в наши дни. Говорить иначе было бы просто неуважительно по отношению к нашему народу. Но этот слой самых продвинутых и замечательных людей у нас, к сожалению, размыт и во многом деморализован. А в нынешних очень непростых условиях, которые существуют в мире, у интеллигенции должна быть гораздо более четкая позиция, которая бы скрепляла наше общество.

О вере, надежде и любви

Я скажу, в чем наша надежда. Уже говорил, что самый крупный у нас недостаток сегодня – он проявляется и в экономике, и в науке, и где хочешь – это засилье чиновников. Надежда состоит только в том, что общество, наконец, осознáет: этого больше нельзя допускать. У нас же с вами все есть, деньги даже есть, которых еще недавно не было. Полезные ископаемые есть, энергоносители есть. Квалифицированные люди есть, которые во всех странах мира востребованы, их с удовольствием там берут. У нас с вами все есть. И мы любим нашу страну, верим в нее. Поэтому мы просто обязаны развиваться быстро и хорошо. Для этого надо только включить мозги.

Думаю, что довольно скоро общество это осознает и очень серьезно подправит философию развития страны. Я в этом смысле неисправимый оптимист.

Беседовал Дмитрий Сладков